Доктор Чехов и Психопатологии

Доктор Чехов

и его клинические случаи

Статья заимствована с сайта PSYMEDIA.RU
Аннотация. В статье представлен анализ некоторых повестей Антона Павловича Чехова. Сам Чехов выступает как мастер описания клинических случаев в образной, содержательной и краткой форме. Его повести того времени позволили заглянуть в психотическую структуру субъекта, не как в медицинский диагноз, а в каждый случай изнутри болезни, они повествуют «языком самой болезни».

Фрейд не раз уповал на то, что без литературы психоанализ не существует. Психоанализ являет собой литературу. В русской литературе мы также можем это проследить, как то, что должно быть скрыто, но оказалось обнародованным. Как то, что дает нам помимо проживания прекрасного и привычного еще и то, что отталкивает, взламывает, сталкивает с непостижимым.

Мы находим анализ текстов Гоголя, Достоевского, Пушкина в трудах Ивана Дмитриевича Ермакова (1875—1942), одного из пионеров русского психоанализа, психиатра и ученика В. П. Сербского.

Однако, не менее заслуживавший внимания, мастер описания клинических случаев, Антон Павлович Чехов, остался незамеченным. В рассказах Чехова мы обнаруживаем весьма содержательную, краткую и довольно образную форму описания клинического случая, позволяющую передать то отношение к болезни и ее субъекту, которое стало специфической особенностью психоанализа.

В рассказах Чехова нам открывается несовпадение внешней, академической, медицинской, и внутренней, психологической, картины душевного расстройства. Мы обнаруживаем в них повседневность и прозаичность безумия. Оно не противопоставлено разумному миропорядку, но вписано в него и из него проистекает.
Почему доктор? Антон Павлович Чехов учился на медицинском факультете Московского университета с 1879 по 1884 годы.
Известно, что в годы студенчества Чехов был учеником Московского профессора Г. А. Захарьина — основателя русской психотерапии. Его лечебный метод заключался не просто в механическом собирании сведений о заболевании, а представлял собой творческий процесс клинического мышления, устанавливающий основной диагноз и сопутствующие расстройства на основе особенностей больного, в том числе психологических. Возможно, учение Захарьина и сопутствовало акцентированию Чехова именно на психологии больного.

Г. И. Россолимо — психолог, психоневролог и психиатр, пишет в своих воспоминаниях: «Чехов был примерным студентом и, несмотря на отвлекавшие его с первых же курсов писательские дела, с полным успехом изучил медицинские науки. Характерный эпизод произошел в связи с этим после одного нашего с ним разговора о необходимости профессору при описании болезней подходить и со стороны переживаний самого больного.

Он выразился так: «Вот я страдаю, например, катаром кишок и прекрасно понимаю, что испытывает такой больной, какие душевные муки переживает он, а это редко врачу бывает понятно. Если бы я был преподавателем, то я бы старался возможно глубже вовлекать свою аудиторию в область субъективных ощущений пациента, и думаю, что это студентам могло бы действительно пойти на пользу»» [2, с. 436].
Это дореволюционное время ознаменовано в психологических кругах возвращением А. И. Осипова в Москву с европейских учений и отмечено повсеместным увлечением психиатрией.
Чехов также начал тяготеть к психиатрии. Не раз он говорил: «Изучайте медицину, дружок, — если хотите быть настоящей писательницей. Особенно психиатрию. Мне это помогло и предохранило от ошибок», [2, с. 240] — так убеждал Чехов начинающую писательницу Т. Щепкину-Куперник. Чехов говорил, что стал бы психиатром, если бы не стал писателем.
В подтверждение проницательности Чехова как психиатра можно привести случай, описанный К. Станиславским: будучи в гостях, Чехов долго и пристально рассматривал одного человека, господина Н., буйного весельчака, «душу общества»; когда тот ушел, Станиславский подошел к Чехову и спросил, что вызвало у него такой глубокий интерес. «Да ведь это законченный самоубийца!» — ответил Чехов. Все были поражены, и никто не поверил, но через несколько лет этот человек действительно покончил с собой [2, с. 400].
Такие произведения, как «Палата № 6», «Припадок» и «Черный монах» мог написать не просто пишущий врач, а именно «медицински мыслящий» в понимании Чехова писатель. И. И. Ясинский свидетельствует, что Чехова крайне интересуют всякие уклоны так называемой души.
В одном интервью с режиссером театра Важди Муавадом, который ставил пьесы по Чехову, его спросили о том, с чем примиряет Чехов в своих повестях, и он ответил: «с тем, что жизнь оказалась безнадежно загубленной. И примирить он пытается, вводя юмор, необходимый, чтобы посмеяться над собой, когда вдруг понимаешь, что твоя вера и гроша ломаного не стоит, что лишь зазря обманывал себя и ошибся даже в любви» [1, с. 1].
Достаточно интересно напоминает психоанализ, где мы также встречаемся с иллюзиями и воображаемым регистром, символизируя или, даже сказать, кастрируя его в кабинете путем артикуляции.
Часто Чехова называют революционером в театре, как собственно и Фрейда, только в области психоанализа.
В повести «Моя жизнь» Антон Павлович подводит весьма психоаналитический итог всей своей жизни через описание героя Мисаила: «Ничто не проходит. Я верю, что ничто не проходит бесследно и что каждый малейший шаг наш имеет значение для настоящей и будущей жизни» [6, с. 101].
Достаточно интересно напоминает психоанализ, где мы также встречаемся с иллюзиями и воображаемым регистром, символизируя или, даже сказать, кастрируя его в кабинете путем артикуляции.
Часто Чехова называют революционером в театре, как собственно и Фрейда, только в области психоанализа.
Для написания некоторых своих повестей Чехов обращался к прочтению и изучению «Отчета по осмотру русских психиатрических заведений», написанного врачом Воскресенской земской лечебницы П. А. Архангельским.
Мы можем на основании этих повестей проследить, как проживали люди свои психические проявления изнутри болезни и что встречалось в обществе того времени из уст непосредственно писателя-врача, имеющего отношение к медицине и психиатрии.
Мы можем предположить, что в чеховских повестях психического толка можно столкнуться со своего рода «наслаждением», где замешаны такие понятия, как возвышенное (утренняя роса, наивность глаз) и жуткое (в форме бреда, припадка и убийства).

Рассмотрим некоторые его любопытные повести 1880—1890 годов.
Повесть «Черный монах» можно рассматривать как клинический случай паранойи, вызванной бредом величия.
Психоз, как мы знаем, это определенная структура психики, и пока психоз не принял форму развязанного, он может встречаться не только в психиатрических лечебницах, но в обычной жизни, среди нас. Психотики — часто абсолютные интеллектуалы, начитанные и весьма интересные собеседники. Как мы и видим у героя Чеховской повести Андрея Васильевича Ковригина, интеллектуального магистра и ученого, занимавшегося философией и изучением языков.

Чехов прекрасно продемонстрировал, как развязывается психоз. В самый, казалось бы, счастливый момент жизни Ковригина, когда еще все лето впереди, когда внутри он улавливает радостное и молодое чувство, когда он влюбляется и увлекается девушкой Таней, когда просыпавшееся в нем впечатления прошлого сливаются вместе, когда каждая жилочка дрожит и играет от удовольствия. Ни о каком кризисе речи и нет. Только своеобразное расширение чувств и впечатлений. Крючок или так называемая пристежка к развязыванию психоза зацепилась за легенду, которая внезапно стала занимать Ковригина — про одного монаха из пустыни где-то в Сирии или Аравии. Он не мог вспомнить, откуда эта легенда попала в голову, но появляется уверенность в том, что через тысячу лет это снова произойдет и монах покажется людям, и как будто именно сейчас эта тысяча лет уже на исходе.

В этой повести мы наблюдаем манию величия во всей ее полноте исключительности и избранности, данной не кем-то, а самим Богом: «Ты служишь вечной правде. Твои мысли, намерения, твоя удивительная наука и вся твоя жизнь носят на тебе божественную и, небесную печать, так как посвящены они разумному и прекрасному, тому, что вечно» [5, с. 85].

Информацию о лечении мы можем взять из повести и отчета Архангельского: применяли бромистые препараты, теплые ванны, строгий надзор.
Когда Ковригин был выписан и находился в относительно здоровом состоянии, он чувствовал себя весьма паршиво и раздражительно, не мог справиться с осознанием своей посредственности и вымещал на ни в чем неповинным людях свою душевную пустоту, скуку, одиночество и недовольство жизнью.
Сам он скажет, что он — посредственность, и охотно мирится с этим, так как, по его мнению, каждый человек должен быть доволен тем, что он есть.

Также нельзя упустить из виду и деталь, описанную Чеховым, тоже весьма неслучайно: Ковригин был словно ребенок, психоаналитическим языком — объектом, а не субъектом. Таня и ее отец Егор Семеныч были ему самыми близкими и родными людьми, с ними прекрасное настоящее и просыпавшиеся в нем впечатления прошлого сливались вместе, словно он попадал в детство, и следом — вторая его жена, которая, как отмечает Чехов, была несколько старше его, ухаживала за ним как за ребенком.

В повести «Страхи» мы также сталкиваемся с тем жутким, близким к бреду преследования, что может отнести нас к регистру реального, говоря лакановским языком, — тому, что мы не можем символизировать и объяснить.

«Странно, очень странно», — думал я, теряясь в догадках. И мною мало-помалу овладело неприятное чувство. Сначала я думал, что это досада на то, что я не в состоянии объяснить простого явления, но потом, когда я вдруг в ужасе отвернулся от огонька и ухватился одной рукой за Пашку, ясно стало, что мною овладел страх. Меня охватило чувство одиночества, тоски и ужаса, точно меня против воли бросили в эту большую, полную сумерек яму, где я один на один стоял с колокольней, глядевшей на меня своим красным взглядом» [3, с. 64].

Случай повторяется, и уже второй раз приходит в образе вагона в однообразном гуле ночи и следом во взоре собаки. «Я сел на пень отдохнуть и начал рассматривать своего спутника. Он тоже сел, поднял голову и устремил на меня пристальный взор. Он глядел и не моргал. Не знаю, под влиянием ли тишины, лесных теней и звуков. Или, быть может, в следствии утомления, от пристального взгляда обыкновенных собачьих глаз мне стало вдруг жутко» [3, с. 66].

В повести «Припадок» мы видим, что Чехов во всей своей точности обрисовывает «транзитивизм», подразумевая его связь с психотическим расстройством

«Как хороший актер отражает в себе чужие движения и голос, так Васильев умеет отражать в своей душе чужую боль. Увидев слезы, он плачет; около больного он сам становится больным и стонет; если видит насилие, то ему кажется, что насилие совершается над ним» [4, с. 78].

Также в этой повести мы находим довольно глубокое описание внутренней душевной боли, которую герой жаждет перекрыть телесной болью, обманчиво себя убеждая, что физическая боль может хоть как-то отвлечь от мучающей изнутри душевной.

«Все внимание его было обращено на душевную боль, которая мучила его. Это была боль тупая, беспредметная, неопределенная, похожая и на тоску, и на страх в высочайшей степени, и на отчаяние. Указать, где она, он мог: в груди, под сердцем, но сравнить ее нельзя было ни с чем. Раньше у него бывала сильная зубная боль, бывали плеврит и невралгии, но все это в сравнении с душевной болью было ничтожно. Чтобы отвлечь свою душевную боль каким-нибудь новым ощущением или другой болью, не зная, что делать, Васильев, плача и дрожа расстегнул пальто и сюртук и подставил свою голую грудь сырому снегу и ветру. Ему захотелось броситься вниз, в бурливую Яузу, не из отвращения к жизни, не ради самоубийства, а чтобы хотя ушибиться и одною болью отвлечь другую» [4, с. 78].

В повести «Спать хочется» Чехов показывает жуткое через убийство маленького кричащего ребенка как части себя, того, что, как кажется, не дает покоя и криком воет изнутри.

«Ребенок кричит и изнемогает от крика. Варька все понимает, всех узнает, но сквозь полусон она не может только никак понять той силы, которая сковывает ее по рукам и по ногам, давит ее и мешает ей жить. Она оглядывается, ищет эту силу, чтобы избавиться от нее, но не находит. Наконец, измучившись, она напрягает все свои силы и зрение, и прислушавшись к крику, находит врага, мешающего ей жить. Ей приятно и щекотно от мысли, что она сейчас избавится от ребенка, сковывающего ее по рукам и ногам» [4, с. 3].

В конце этого убийства Чехов пишет, что она спит уже так крепко, как мертвая. Из чего становится понятно, что, убивая вовне, она убивает себя. Крики извне — как отражение кого-то кричащего внутри себя.

Эти повести того времени позволили заглянуть в психотическую структуру субъекта не как в медицинский диагноз, а в каждый случай изнутри самой болезни, и, если можно так выразиться, они повествуют «языком болезни». Их также сложно назвать просто выдуманной повестью, скорее чем-то приближенным к клиническому описанию существующих наяву случаев, актуальному и по сей день.

Библиографический список:
  1. Нуриев В. Важди Муавад: Чехов узурпирован психоанализом [Электронный ресурс] // Независимая газета. — 2010. — URL: https://www.ng.ru/archivematerials/2010-01-01/86_moawad.html (дата обращения 10.02.2023).
  2. Чехов А. П. в воспоминаниях современников, серия литературных мемуаров. — М.: Художественная литература, 1986. — 754 с.
  3. Чехов А. П. в воспоминаниях современников, серия литературных мемуаров. — М.: Художественная литература, 1986. — 754 с.
  4. Чехов А. П. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 5. Рассказы, юморески. — М.: Наука, 1974—1982. — 211 с.
  5. Чехов А. П. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 7. Рассказы, повести. — М.: Наука, 1974—1982. — 246 с.
  6. Чехов А. П. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 8. Рассказы, повести. — М.: Наука, 1974—1982. — 181 с. 6. Чехов А. П. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 9. Рассказы, повести. — М.: Наука, 1974—1982. — 179 с
Источник
Made on
Tilda